Сцена вторая

Любашин уже полчаса сидел в своем кабинете, практически  ничего не делая. Он понимал, что коллектив ждет от него разъяснений об их будущем.  Хотя он никому не сообщил о том, что его вызвали в департамент, но не сомневался, что слухи об этом уже распространились. В театре это всегда происходило с какой-то невероятной космической скоростью. Каким образом  все узнавали о новостях, для него было загадкой, но это почти всегда происходило. Он уже привык к тому, что ничего скрыть тут надолго невозможно.  

Но объявить о том, что, скорее всего, в самом недалеком будущем их ждет закрытие, Любашин все не  решался.  Он представлял, какое негодование вызовет его сообщение, какой невообразимый галдеж тут же поднимется. И все это обратится против него, ведь совсем недавно он заверял, что им ничего не угрожает. Получается, что он всех обманул. Что же в таком случае ему делать?

Любашин снял трубку и набрал номер.

- Яша, зайди, - попросил он.

Через пару минут в кабинет вошел финансовый директор театра Яков Блюмкин. Он прошествовал к письменному столу и сел напротив Любашина.

- Был в департаменте? – спросил Блюмкин.

- Уже известно? – в свою очередь спросил Любашин.

- Весь театр гудит, никто точно ничего не знает, но все говорят, что новости плохие.

- Не просто плохие,  а хуже некуда, - хмуро подтвердил Любашин.

- Закрывают? – ахнул Блюмкин.

- В каком-то смысле, да. С Нового года нас лишают бюджетного финансирования. Переходим на самоокупаемость.  – Директор театра выжидательно посмотрел на своего заместителя. – Что скажешь, дорогой Яков Ефимович? Ты у нас единственный в театре еврей, все теперь зависит от тебя. Выручай.

- Еврей – это еще не волшебник, Николай. Я давно предполагал, что однажды это случится.

- И что?

Финансовый директор развел руками.

- Как видишь, результаты не позволяют нам быть оптимистами.

- Я это и без тебя знаю. Но теперь обстоятельства изменились, надо спасаться. Где спонсоры? Их становится только меньше.

- Я постоянно веду с кем-то переговоры. Но никто не желает нам помогать. Наш театр слишком мал и незаметен, нас  спонсировать нет никакой выгоды. Посадочных мест немного и заполняются в самом лучшем случае наполовину, пишут о нас мало и редко хорошо. Кто станет вкладывать деньги в такой проект.

Какое-то время Любашин угрюмо молчал, он прекрасно сознавал правоту своего финансового директора. Как и свою вину; за годы своего директорства  он мало, что сделал для изменения ситуации к лучшему. Да и зачем, если деньги сами исправно приходили без всяких усилий с их стороны.

- Что же делать, Яков? – спросил он.

- У нас есть почти полгода. Надо за это время все кардинально изменить.

- Легко сказать, - хмыкнул Любашин. – Как ты себе это представляешь?

- Я давно об этом размышлял, Николай. Нам срочно нужен новый главный режиссер.

- Ты запамятовал, у нас есть главный режиссер -  Егор Тимощук.

- Во-первых, он не главный, а лишь исполняет его обязанности. Во-вторых, нам нужен совсем другой человек.

- Чем тебя Тимощук не устраивает? Я знаю, ты его не любишь, потому что он антисемит.

- Антисемит, - кивнул головой Блюмкин. – Но мало ли в мире антисемитов, всех не любить – никаких сил не хватит. Я не люблю его, потому что мне он не нравится, как режиссер. Как говорят в некоторых кругах, он не дает кассы. И уверяю тебя, не даст. Понимаю, он твой протеже, но сейчас не то время, когда следует исходить из таких критериев.

- Положим, протеже он не мой, а Дивеевой. Ладно, ты прав, - неохотно признал Любашин. – но представляешь, как взбеленится Валерия, если мы его переведем просто в режиссеры. Она и без того регулярно выражает недовольство, что я его официально не делаю главным.

- Знаешь, когда театр закроется, негодование нашей примы потеряет всякое значение. А если идти на поводу у нее, это непременно случится. Или ты в этом сомневаешься?

- Уже не сомневаюсь, - вздохнул Любашин. – Но кого назначить на эту должность?  У меня подходящей кандидатуры на примете нет. Что скажешь?

Какое-то время Блюмкин молчал.

- Мне вчера стала известна одна новость. Пока о ней никто не знает, но мой знакомый финансовый директор из одного театра сообщил мне ее по секрету.

- Давай выкладывай, - нетерпеливо призвал Любашин, так как Блюмкин замолчал.

- Из Большого Академического театра увольняется Юхнов. Точнее, на самом деле его увольняют. В общем, история не совсем ясная, но может быть уже завтра он станет безработным.

- Ты с ума сошел! – Любашин даже поднял руки вверх. – Только нам ко всем бедам не хватает этого скандалиста. Насколько я помню, его выгоняют уже из третьего или четвертого театра.

- Возможно, я не считал, - пожал плечами Блюмкин. – Зато на его спектакли ломится зритель. И пишутся большущие рецензии.

- Ругательные.

- Разные. Много хвалебных и даже восторженных. Но даже, если ругают, это совсем неплохо. Куда хуже, когда совсем ничего не пишут, как о наших спектаклях. Другой кандидатуры не вижу, которая способна встряхнуть наше болото.

- Тебе не кажется, Яков Ефимович, что так недопустимо говорить о заведении, в котором ты получаешь зарплату.  

- Сейчас тот случай, когда надо говорить правду. Или ты так не считаешь?

- Пожалуй, ты прав, - грустно вздохнул Любашин. И подумал, что если осторожный и практичный Блюмкин заговорил в таком ключе, значит, дела действительно хуже некуда. – Я подумаю над твоим предложением. А этот твой Юхнов согласится пойти в такой маленький театрик? Он же привык к большим и знаменитым.

- А это во многом зависит от того, насколько ты сумеешь быть убедительным. Прежде чем выходить на него, я бы на твоем месте хотя бы немного почитал о нем. Мой коллега говорил, что с ним трудно иметь дело. Но выбора-то у нас нет.