Часть первая. Глава 3

С тоской и страхом я приближалась к моим четырнадцати годам. Зеркало говорило мне, что я расцветаю. Лицо и фигура очерчивались из детской неопределённости, я чувствовала, что буду красавицей. Только для вольной девушки красота – источник счастья. Я всякий раз, как чужой похотливый взгляд измерял меня с головы до ног, желала себе уродства. Подруги, притворно жалея, а внутри завидуя, тоже предрекали мне судьбу общедоступной девушки. Слишком много охотников на нашу шкурку!

Впрочем, настоящих подруг у меня не было. С моей единственной близкой подругой, Таней, я крупно поссорилась, когда та украла у меня кофточку. Нужно сказать, что в детском доме кража вообще не считается преступлением, только разве «мелкой шалостью». Но я по этим правилам жить не хотела, не хотела! С Таней мы помирились, но с тех пор друг к другу охладели. Прочие девушки мне завидовали, а если и не завидовали, не любили меня многие. Лисе тяжело расти в волчьей стае, где волчицы отрыгивают молодым волчатам куски полупереваренной пищи. Лиса следит за чистотой шёрстки, не суеты ради, а чтобы не умереть от лишая и насекомых. Я и в речи избегала не то что блатных или бранных, а грубых слов, и не из высокомерия, но ради чего ещё мне было жить? Один шаг в эту сторону, и я стану навсегда такой, как прочие, вся моя жизнь будет повторением этого детского чистилища, вот о чём я думала, хотя слова «чистилище» не знала. За это самое «чистоплюйство», ни в чём не проявленное, кроме сдержанности, и не любили меня, а те девушки, которые всё-таки были мне подругами – с ними мне просто скучно становилось. Да и с собой бывало мне скучно! И себя я не любила. Но после того, что  б у д е т  – как себя хотя бы не возненавидеть? Горькая мука.

Всё решилось просто.

На второй день пятнадцатого года моей жизни, неспокойная, я ела свой суп в столовой, а мальчишки за своим столом переговаривались, весело ухмыляясь, поглядывая на меня, и соседки от меня боязливо отодвинулись, а у меня мучительно стиснуло сердце.

 – Эй, тёлочка! – наконец, окликнули меня. – Козырная тёлочка… Моей бабой будешь?

Смачный хохот нескольких глоток сопроводил предложение.

Предложение исходило от Саньки по прозвищу Череп (по именам у нас редко кого называли). Саня-Череп в детдомовской табели о рангах значился «знатной сукой», стоило соглашаться, и уж сердить его ни в коем случае не стоило, но как же мне был неприятен этот тип, тощий, разболтанный в суставах, с уродливой головой, большой вверху и внизу маленькой, вечно скаливший свои кривые зубы (один сверху был выбит), развязный, наглый, с его нахальной ленивой безнаказанностью!

С отчаянием я обвела глазами прочих наших ребят: не возмутится ли кто? Все попрятали глаза.

– Саша, я не хочу, – сдавленно сказала я.

Снова смачный хохот, но Череп аж позеленел от злости.

– Так я ж тя урою, паскуда! – пообещал он. – Так я ж те, сволота, всё одно вставлю, будь спокойна, сегодня же ночью напялю!

Неодобрительный ропот раздался среди ребят, даже соседние столы притихли, но вслух никто не запротестовал. Я закусила нижнюю губу, решив ни слезинки не пролить, а накипали слёзы. Бежать на эту ночь? Но куда бежать, когда всё равно нужно будет возвращаться?

Снова я метнулась глазами по чужим лицам, моля хоть у кого защиты, и поймала взгляд Тимура по прозвищу «Тамерлан»: девятиклассника, одного из пяти наших детдомовских «паханов». Был бы Тимур Ваней, думаю, получил бы прозвище «Грозный», но и «Тамерлан» ему как нельзя шло. Сухой, высокий, твёрдый, слегка узкоглазый, с выразительным профилем индейца. Уж, конечно, никто его не звал «Тимкой», и «Тимуром» тоже не называли.

Тамерлан встал из-за своего стола, медленно прошёл ко мне и положил руку мне на плечо.

– Она будет моей бабой, – объявил он спокойно. – Я сказал. Кто против, пусть раззявит дыхало.

Немного подождал, вернулся на своё место и продолжил есть, как ни в чём не бывало, даже не глядя на меня.

Завистливый шепот прошелестел по девушкам. Я выдохнула, решив: что ж, это не худшее, что могло со мной быть.

Вот я и в новом звании. Сердце стучало, кусок не лез мне в горло, потому я просто составила посуду на поднос, отнесла её на мойку, выслушала нелестные комментарии поварихи о том, что «зажралась, паскуда», вышла из столовой в коридор и стала ждать своего «мужика». Чем скорее решить это новое, страшное, тем лучше.

Тамерлан, наконец, вышел и поднял брови, увидев меня. Кто-то из сопровождающих его ухмыльнулся и сказал что-то по поводу моей верности. Тимур незлобиво, как-то задумчиво, даже не глядя, вполсилы дал ему кулаком по шее и вразвалочку пошёл ко мне.

–  Чё те? – спросил он.

– Тима, я просто узнать хотела, когда ты придёшь, в общем, когда тебе захочется, –  пролепетала я жалко.

(Вариантов, поскольку шёл март, было немного: или он мог навестить меня ночью, или прямо сейчас отвести в туалет, и там «сделать это» в кабинке.)

Он осмотрел меня с головы до ног, усмехнулся и вдруг, протянув руку, потрепал по голове, всю взлохматив.

– Зекай, во баба… Горит те, што ль? – спросил он с добродушным юмором.

Я помотала головой.

– Нет, просто… если нужно…

– Мелюзга! – сообщил мне Тамерлан весело. – «Если нужно»... Цыплёнок! Тово… повырасти сперва, а там рисанём [посмотрим]…

– Я не цыплёнок, – ответила я глухо. Он отступил на шаг, прищурился.

– Очкуешь? – спросил он вдруг.

– Боюсь, – призналась я.

– А ты не дрефь, – успокоил он. – Бабу не обижу, особо свою. – Он развернулся и пошёл, но на полдороге обернулся, постоял и вновь подошёл ко мне:

– Лизкой, что ль, звать тя? Ты, Лизка, знай, что тебя здесь никто не тронет теперь, потому как теперь ты моя баба. А если кто тронет, я ему поскоблю пёрышком батарею [ножом рёбра]. Всё, ата [до свидания].